Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая) - Валерий Язвицкий

— Твое здоровье!

— И твой здорофь! — ответила она и, обняв мужа, снова трижды поцеловала его.

Вошел дворецкий, а следом за ним слуга с лубяным коробом. Сорвав с короба крышку, Иван Васильевич достал из сена большой золотой ковш весом две гривенки, украшенный самоцветами, потом большую серебряную мису весом двенадцать гривенок, а в ней — золотые обручи, перстни и серьги с алмазами, изумрудами, яхонтами и жемчугом. Были в коробе и золотые чарки и кубки.

Каждую вещь Софья Фоминична встречала с восторгом и радостью, восклицая, как всегда, по-итальянски:

— Grazia, mio sovrano! Non capisco in me della giora![87]

Когда все было извлечено из сена, а дворецкий и слуга ушли, унося пустой короб, великая княгиня, восхищаясь подарками, стала расставлять посуду на полки поставцов, а серьги, перстни и обручи укладывать в ларцы.

Иван Васильевич, довольный искренней радостью жены, подошел к ней и сказал:

— Мне надобно думу думать пред обедом в моей трапезной…

Увидя, что Софья Фоминична огорчилась и нахмурилась, добавил ласково:

— Яз отдыхать после обеда приду в твою опочивальню…

Она сразу просветлела и, обняв мужа за плечи, проговорила со смехом ему в самое ухо:

— Sono agli ordini snoi, mio sovrana![88]

В одиннадцатом часу дня Иван Васильевич был уже в своей трапезной, где его ожидали великий князь Иван Иванович, князь Иван Юрьевич Патрикеев и дьяк Федор Васильевич Курицын.

Встреча была сердечной и радостной, но после обычных приветствий государь сразу же приступил к делу.

— Хребет змее новгородской перебили, — начал он весело, — токмо жало еще не вырвано. С Божьей помощью и сие вборзе содеем.

— Великие дела творишь ты, государь, — радостно отозвались дьяк и наместник, — крепишь Русь православную.

— Не забывает Бог, не забывает нас своей милостью! — воскликнул великий князь и, обратясь к стремянному своему, сказал: — А ну-ка, Саввушка, прикажи вина подать нам и белого и красного из новгородских подарков…

Помолчав немного, государь спросил:

— Готовы ли списки служилых дворян, которых в ратных помещиков обращать будем?

— По мере сил, государь, изделано, — ответил князь Патрикеев.

— Вот, государь, списки, — продолжил Курицын. — В них указаны токмо годные к ратному делу. Мы с князем Иваном Юрьичем тех выбирали, кто в ратях бился и многим воеводам ведомы, яко добрые вои.

Федор Васильевич разложил на столе два объемистых списка, но не равных: один был во много раз толще другого.

— В сем списке, государь, — проговорил дьяк, указывая на меньший, — разные ратные люди: коло ста человек из бедных служилых князей, более воев из Ярославского и Ростовского княжеств, а сверх того разные ратные люди из московских боярских и служилых родов. Их более двух сот…

— А в большом списке? — спросил Иван Васильевич, хмуря брови, но тотчас же просиял, получив ответ:

— Токмо дети боярские, — ответил Курицын. — От многих городов тут они собраны: от Москвы, Ростова, Звенигорода, Юрьева-Польского, Суздаля, Устюжины, Переяславля, Володимира, Костромы, Димитрова, Ярославля и прочих мест! Всего, государь, коло двух тысяч!..

— Добре, добре сие! — радостно воскликнул великий князь. — Обратим мы государство Господы новгородской в государство московских помещиков! Выпьем за новое государство, наливай кубки, Саввушка!..

Но князь Патрикеев и дьяк Курицын онемели от удивления, поразил их неожиданный поворот мысли Ивана Васильевича. Первым пришел в себя дьяк Курицын, встал и, отдав низкий поклон государю, сказал взволнованно:

— Великое дело, государь, тобой придумано! Вся Русская земля тобе за сие поклонится. Ты более, чем Святогор-богатырь, — землю ты святорусскую переворачиваешь!..

— Пока токмо пробую, — усмехаясь, возразил великий князь. — Взял яз для помещиков вотчины токмо у шести златопоясников, которых сюды в оковах прислал, да у двух монастырей богатейших: у Юрьева — семьсот двадцать три обжи,[89] а у Аркажского — триста двадцать три обжи! Не хочу пока гусей дразнить. Бог даст, так дело сие доведем, что сам плод в руки падет, без пролития крови!

Иван Васильевич, как это бывало с ним часто, задумался на краткий миг и забыл обо всем вокруг себя. Вдруг он неожиданно поднялся с места и стал ходить крупными шагами вдоль трапезной.

— Нет, сего не убоюсь! — резко произнес он, остановясь перед собеседниками. — Ежели детей боярских не хватит, наберу лучших из холопов московских, посажу их на землю служилыми людьми! Особливо вдоль рубежей наших! И сии помещики служилые будут во всем равны дворянам и сами потом дворянами станут.

Этим новшеством, которое путало взаимоотношения всех сословий, изумлен был не только родовитый князь Патрикеев, но даже и Курицын, выходец из простого служилого рода. Это грозило развалом всех обычаев, разорением порядка всей жизни государственной…

Выслушав все опасения и возражения, великий князь весело усмехнулся и молвил:

— А вы смелей о сем сказывайте. Чем же сие новшество дивит и пугает вас?

— Государь! — горячо воскликнул князь Патрикеев. — Да как же тогда всем вотчинникам быть? Ведь все наши холопы и послужильцы дворянами быть захотят. Кто же в слугах у нас останется…

Иван Васильевич громко рассмеялся и продолжал:

— Сего не страшитесь! За время живота нашего токмо в Новомгороде и землях его сотворить сие успеем. На Москве же сие сотворят дети и внуки наши. При единодержавстве в государстве не может быть вотчинных государей, а могут быть токмо слуги государевы…

Накрыли стол для обеда и стали подавать кушанья. Проголодавшийся Иван Васильевич с удовольствием потер руки и заметил, смеясь:

— Сие вовремя. Ну, прошу всех за стол. Мыслю, вы так же голодны, как и яз. Для началу же выпьем за всех послужильцев, которых испоместим в новгородской земле!..

За столом беседа повелась о другом.

— Прости, государь, — заговорил Курицын, — не повестил тобя о взятии Бахче-Сарая Ахматом, новые вести о сем пришли…

— Добре, — отозвался великий князь, — яз веровал в истину сего и ранее, когда посол наш Марко Руффо,[90] от царя иранского Узун-Хасана возвратясь, мне о сем сказывал. И посол Господы венецейской Контарини, который с Руффом приехал, тоже о сем ведал. Главное то, что могучий шах посла нашего с почетом великим принимал и, помни Федор Василич, обещал Узун-Хасан помогать нам против Большой Орды. У Хвалынского моря он ведь в соседстве с Ахматовым улусом. В одном досада — стар он, за семьдесят ему, но, бают, могуч еще. От третьей жены сыну его семь лет…

— Посол-то Узун-Хасанов сказывал мне, — добавил дьяк Курицын, — что во младые лета много терпел обид от ханов татарских…

— Верно, — молвил Иван Васильевич, — почет надо великий оказать послу Узун-Хасана. Борзо яз приму его с почетом в передней и отпущу восвояси. Подумай с Ховриным, какие дары достойно дать шаху сему от государя московского. А Хасан нам какие подарки прислал?

— Камка, государь, камни драгоценные — алмазы, изумруды и яхонты, а также добрые сабли булатные в ножнах золотых с каменьями, халаты шелковые китайские, кубки и прочее. Все великой цены.

— Добре, — остановил дьяка Иван Васильевич. — Так же и отдарить надобно…

Великий князь встал из-за стола и, перекрестившись на образа, милостиво молвил:

— Утре после завтраку будьте все у меня. Подумаем и решим, как в новых поместьях, кому из помещенных и сколь обжей земли давать.

У себя на Москве великий князь покоя от Новгорода не ведал. Марта тридцать первого, когда дня уже на два часа прибыло, а лед на реках подтаивать стал, готовясь к подвижке, в Москву прибыл в ночи архиепископ Феофил, чтобы челом бить великому князю от всего Великого Новгорода, все за тех же шестерых сосланных великих бояр новгородских, которые и поныне сидят еще и на Коломне и в Муроме. Со владыкой же были и посадники: Яков Короб, да Яков же Федоров, да Акинф Толстой и многие от житьих.

Привезли новгородские сановники из Господы дары великому князю многие и дорогие.

Повелел Иван Васильевич Курицыну пригласить их к себе на обед.

— Зови всех, Федор Василич, наутре, в понедельник. Ожгу яз их на Марью-то-зажги-снега, — зло молвил он и, смеясь, добавил: — Чаю, подарков опять навезли! Все еще меня купить мыслят, яко хана татарского. Они изолгать мя хотят, яко дите малое, сами же королю Казимиру пороги обивают, да и от Ахмата ждут помощи!..

Великий князь был взбешен, видя упорство Господы новгородской, хотевшей любой ценой освободить вождей своих. Ясно чуял он упорную крамолу и знал — будет еще много распрей и даже крови, но что было сил у него сдерживал себя…

На другой день, апреля первого, был Иван Васильевич за обедом весьма милостив с новгородцами, хотя гнев все еще кипел в сердце его.